ilfasidoroff (![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png)
ilfasidoroff) wrote2007-06-25 06:19 pm
ilfasidoroff) wrote2007-06-25 06:19 pm
Entry tags:
“Да он и сам мучается “
- прокомментировала Надюша мой пост. На что мне хотелось написать в ответном комменте: «Я надеюсь.» И будь у меня в то время более быстрый, менее дорогой и не чужой Интернет, я б сгоряча так и сделала. Потому что мой младший племянник меня ДОСТАЛ, я злилась на него, невзирая на кровные родство, его возраст и обстоятельства. Ситуация с засовом на железной двери, который он отпереть не мог, заснув перед телевизором, только добавила дров в огонь моей злости.
Мне казалось тогда, что Илюха не только ли не мучается сам, а напротив – не испытывает никаких тяжких чувств. Ни сожаления, ни печали, ни совести. Если только дело не касалось каких-то интересующих его вещей – карманных денег, компьютерных игр, играть в которые папа запрещал ему в наказание, но тут же разрешал по бартерной договоренности о мытье посуды. Но когда его наказывали перекрытием доступа к компьютеры – то муки были налицо – в лучшем случае он ни с кем не разговаривал или грубо огрызался на вопросы, в худшем – закатывал неподобающие 11-летнему возрасту истерики с плевками, брыканьем и соплями. За 5 недель моего пребывания в их доме он ни разу не подошел к больной матери, если только в этом не было какой-то его личной выгоды, например, кончались карманные деньги, которые ему были срочно нужны на прогулку, а отца дома не было.
Конечно, мне, родственной, но по сути – совершенно посторонней ему тётке – хотелось видеть перед собой и перед своей любимой сестрой в лице ее сына образцово-показательного ребёнка, который без напоминаний и даже добровольно бы мыл посуду, бегал в аптеку, пылесосил пол, выносил мусор, каждые полчаса подходил к постели своей матери, чтобы погладить ей руку или почитать что-нибудь из учебника русской речи, а потом убегать, душась слезами в свою комнату, чтобы уже там, не таясь от неё, рыдать в подушку. Я хотела в нём видеть свою маленькую копию.
Некстати вспомнилась народная скорбь по случаю гибели принцессы Дианы 10 лет назад. У многих Дианиных друзей и поклонников слёзы были искренними, цветы живыми, скорбь прочувствованной. Остальные ж заражались ею как инфекцией – горы цветов и плюшевых мишек у королевских резиденций росли, в телевизоре то и дело слышались рыдания всяких «селебритиз» и «случайных прохожих», остановленных для интервью, и только королева не сморкалась публично в разлетающийся на мелкие кусочки бумажный носовой платок и не билась башкой об ворота Кензингтонского Дворца, как этого хотелось народным массам. Чёрт знает, что делала Лизаветка наедине с собой внутри Букингемского Дворца, быть может, у нее сил не было подносить к глазам носовой платок, и водопад нескончаемых слёз ей корги вылизывали, а потом входила в покои своей сестры принцесса Маргарэт с чинариком в зубах и со шприцем, накаченным реланиумом, не целясь, вонзала иглу в королевскую жопу, пудрила ей нос и звала придворных «завершить туалэт» для показа монарха публике. Но ведь публика-то этого не видела! А раз не видела, значит – этого не было! А раз не было – значит, королеве наплевать, на то, что ее невестку в аварии угораздило разбиться насмерть. А если наплевать, так она сама ж, сука, поди, эту аварию и подстроила! И ежели ты, мать твою, скорбишь, то делай это по принятым правилам, со слезами, соплями, плюшевыми медведями! Но слёз от тебя должно быть побольше, соплей позеленее и медведей покрупнее! Нам, массам, мало спущенного флага, ты пореви, чтоб мы видели! А то мы тут страдаем, понимаешь ли, а она ходит расфуфыренная с сухими глазами. Рыдай принародно!
4 с половиной года назад моей тётке не понравилось, как я прощалась с матерью. Ей не пришлось звать на помощь мужиков или даже баб, чтоб оттащить меня в рыданиях от материнского гроба. «Крестись!» - приказала мне тётка! Я перекрестилась. «На колени! Прощения проси! Было ведь за что!» Я встала на колени. А плакать всё-равно не могла. За 3 с половиной недели, что мне выпали в испытание, пока я ухаживала за нею, мама таяла у меня на глазах, у меня уже высохли слёзы. Но когда она скончалась на моих руках, был момент, который тётушке моей реакцией, возможно, очень понравился бы, окажись она рядом. Мне ж не очень нравилось, когда моя тётя, мамина сестра, за несколько недель до ее кончины не предлагала ни помощи за ее уходом, ни желетки на себя не надевала, в которую можно было б поплакать в стороне от материнских глаз. А ей не понравилось, что сидела я 2 дня возле гроба с сухими глазами, а когда мамино тело по лестницам выносили, не билась в истерике об перила и не подвергала глотку всем известным деревенским причитаниям. Вобщем, мы с тётей друг дружкой с тех пор очень недовольные остались.
Чем меряем чужие муки, страдания, чувства? Принятыми нормами да своими реакциями. А ежели кто-то ведет себя не по нормам или не так, как мы, начинаем судить. Судья ли я маленькому человеку, для которого жизнь только начинается? Или другим людям, которые к моему неприятному удивлению повели себя иначе хотя бы даже в этой же ситуации с моей сестрой... Мне б своим поступкам перед собой дать отчет, какое мне дело до посторонних душ? Могу я кого-нибудь любить или не любить. А также иногда любить, а иногда ненавидеть. Или и не любить и не ненавидеть – и к огромному количеству людей я именно так и отношусь. Но судить... Боже упаси. Сохраню хоть эту заповедь для себя, раз полюбить всех не смогу всё равно.
Мне казалось тогда, что Илюха не только ли не мучается сам, а напротив – не испытывает никаких тяжких чувств. Ни сожаления, ни печали, ни совести. Если только дело не касалось каких-то интересующих его вещей – карманных денег, компьютерных игр, играть в которые папа запрещал ему в наказание, но тут же разрешал по бартерной договоренности о мытье посуды. Но когда его наказывали перекрытием доступа к компьютеры – то муки были налицо – в лучшем случае он ни с кем не разговаривал или грубо огрызался на вопросы, в худшем – закатывал неподобающие 11-летнему возрасту истерики с плевками, брыканьем и соплями. За 5 недель моего пребывания в их доме он ни разу не подошел к больной матери, если только в этом не было какой-то его личной выгоды, например, кончались карманные деньги, которые ему были срочно нужны на прогулку, а отца дома не было.
Конечно, мне, родственной, но по сути – совершенно посторонней ему тётке – хотелось видеть перед собой и перед своей любимой сестрой в лице ее сына образцово-показательного ребёнка, который без напоминаний и даже добровольно бы мыл посуду, бегал в аптеку, пылесосил пол, выносил мусор, каждые полчаса подходил к постели своей матери, чтобы погладить ей руку или почитать что-нибудь из учебника русской речи, а потом убегать, душась слезами в свою комнату, чтобы уже там, не таясь от неё, рыдать в подушку. Я хотела в нём видеть свою маленькую копию.
Некстати вспомнилась народная скорбь по случаю гибели принцессы Дианы 10 лет назад. У многих Дианиных друзей и поклонников слёзы были искренними, цветы живыми, скорбь прочувствованной. Остальные ж заражались ею как инфекцией – горы цветов и плюшевых мишек у королевских резиденций росли, в телевизоре то и дело слышались рыдания всяких «селебритиз» и «случайных прохожих», остановленных для интервью, и только королева не сморкалась публично в разлетающийся на мелкие кусочки бумажный носовой платок и не билась башкой об ворота Кензингтонского Дворца, как этого хотелось народным массам. Чёрт знает, что делала Лизаветка наедине с собой внутри Букингемского Дворца, быть может, у нее сил не было подносить к глазам носовой платок, и водопад нескончаемых слёз ей корги вылизывали, а потом входила в покои своей сестры принцесса Маргарэт с чинариком в зубах и со шприцем, накаченным реланиумом, не целясь, вонзала иглу в королевскую жопу, пудрила ей нос и звала придворных «завершить туалэт» для показа монарха публике. Но ведь публика-то этого не видела! А раз не видела, значит – этого не было! А раз не было – значит, королеве наплевать, на то, что ее невестку в аварии угораздило разбиться насмерть. А если наплевать, так она сама ж, сука, поди, эту аварию и подстроила! И ежели ты, мать твою, скорбишь, то делай это по принятым правилам, со слезами, соплями, плюшевыми медведями! Но слёз от тебя должно быть побольше, соплей позеленее и медведей покрупнее! Нам, массам, мало спущенного флага, ты пореви, чтоб мы видели! А то мы тут страдаем, понимаешь ли, а она ходит расфуфыренная с сухими глазами. Рыдай принародно!
4 с половиной года назад моей тётке не понравилось, как я прощалась с матерью. Ей не пришлось звать на помощь мужиков или даже баб, чтоб оттащить меня в рыданиях от материнского гроба. «Крестись!» - приказала мне тётка! Я перекрестилась. «На колени! Прощения проси! Было ведь за что!» Я встала на колени. А плакать всё-равно не могла. За 3 с половиной недели, что мне выпали в испытание, пока я ухаживала за нею, мама таяла у меня на глазах, у меня уже высохли слёзы. Но когда она скончалась на моих руках, был момент, который тётушке моей реакцией, возможно, очень понравился бы, окажись она рядом. Мне ж не очень нравилось, когда моя тётя, мамина сестра, за несколько недель до ее кончины не предлагала ни помощи за ее уходом, ни желетки на себя не надевала, в которую можно было б поплакать в стороне от материнских глаз. А ей не понравилось, что сидела я 2 дня возле гроба с сухими глазами, а когда мамино тело по лестницам выносили, не билась в истерике об перила и не подвергала глотку всем известным деревенским причитаниям. Вобщем, мы с тётей друг дружкой с тех пор очень недовольные остались.
Чем меряем чужие муки, страдания, чувства? Принятыми нормами да своими реакциями. А ежели кто-то ведет себя не по нормам или не так, как мы, начинаем судить. Судья ли я маленькому человеку, для которого жизнь только начинается? Или другим людям, которые к моему неприятному удивлению повели себя иначе хотя бы даже в этой же ситуации с моей сестрой... Мне б своим поступкам перед собой дать отчет, какое мне дело до посторонних душ? Могу я кого-нибудь любить или не любить. А также иногда любить, а иногда ненавидеть. Или и не любить и не ненавидеть – и к огромному количеству людей я именно так и отношусь. Но судить... Боже упаси. Сохраню хоть эту заповедь для себя, раз полюбить всех не смогу всё равно.